Прошу пардону за многабукаф. Кусочек из Черкосова.
-------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
...
Только что с трудом вскарабкался я на крутой береговой яр,
обовьюченный разными дорожными принадлежностями, дошел до места
ночлега и хотел уже приниматься рубить сушину для дров, чтоб
ночевать у огня, как слышу крик Алексея, который остался на реке
выпрягать лошадей.
__ Барин, барин! Беги скорее сюда, скорей, с винтовкой беги.
Хоть я и не из трусливого десятка, но, признаюсь, этот тревожный
призыв несколько озадачил, так что меня порядочно передернуло, тем
более потому, что и первый крик несчастного звенел еще в ушах и
нервно отзывался во всем моем организме. Прежде всего мне пришла в
голову мысль, что не зверь ли напал на Алексея, ибо знал, что
человек этот даром не закричит. Все эти соображения были, конечно,
делом одной минуты. Живо бросился я к винтовке и, вооруженный ею и
топором, побежал к берегу, с которого, как на ладони, увидал
следующую картину.
Лошади были уже отпряжены и топтались около задних поше-венок, а
Алексей, лежа на брюхе, возился около передних санишек с наречного
края, а от берега тормошилась собачонка и тоже лезла под сани,
взвизгивая и лая, как только могла.
Убедившись, что никакого серьезного нападения не произошло, но
все-таки не понимая в чем дело, я закричал:
— Алексей! что ты там делаешь, зачем звал?
— Да вот копалуха залетела под сани, ее добываю. Беги скорей, барин,
помогай! — кричал Алексей, не подымаясь и копошась по-прежнему около
саней.
— Что ты врешь, какая такая копалуха забилась под сани? — кричал я,
спускаясь с яра.
— А вот беги скорее, так увидишь сам, что копалуха, взаболь,
копалуха, — возражал мой Алеха.
Добравшись до саней, я загородил передок, приподнял головки
пошевенок, и копалуха была поймана, но уже порядочно помятая и
потеребленная собачонкой.
Долго мы удивлялись и ахали, не понимая причины такого
самосохранения птицы, но дело оказалось очень простым, когда на
берегу на сушине увидали огромного филина, который, с высоты как-то
смешно и дико выворачивая глазищи, перебирая по сучку ногами и
подергивая крыльями, как-то особенно чиркая клювом, заглядывал на
нас, точно бесясь и волнуясь, что мы лишили его добычи.
Увидав его, Алексей, крепко держа бившуюся копалуху, надо полагать,
с радости и поняв причину, не мог удержаться от смеху и, картавя,
сказал:
— А вот, барин, гляди — и понужало сидит; вишь, буркалы-то уставил,
точно наш казначей в очки смотрит. Дунь-ка его из винтовки, чтобы не
натряхивался да не дразнился, паршивый! Вишь, как глазищи-то
выворачивает! Стрель его, пожалуйста!
— Ну его к черту, лупоглазого; за что его бить, — сказал я и, бросив
суком, прогнал филина.
Привязав лошадей на выстойку и собрав все необходимые пожитки, мы
взобрались на яр и пришли к ночлегу. Так как солнце давно уже село и
стало смеркаться, я велел Алексею заколоть копалуху и рубить скорее
дрова, чтоб не затемнеть без огня. Но Алексей, видимо, медлил,
топтался на месте и не колол копалуху.
— Что же ты думаешь еще? Коли скорее да руби; видишь — темнеть
начинает, — сказал я.
— Нет, барин, не станем ее колоть, а лучше отпустим, пусть летит.
Это не наша добыча, а притча какая-то, — картавил Алеха.
— Полно ты вздор молоть, какая еще притча; коли, да и станем варить
похлебку, вот вся и штука, — уже волнуясь, проговорил я.
— Правду, притча, — упорствовал Алексей, — лучше отпустим. Мне что,
одна голова и помру, так не беда. А ведь она залетела под твои
сани-то, тебе нехорошо будет. Я про это много слыхал и на людях
видел. Правду, лучше отпустим. Худая это примета у нашего брата. Вот
вы, господа, ничему эвтому не верите; все у вас вздор да пустяки, а
вот стань примечать, так и сам увидишь, что Костин правду сказывает.
Все едино — что пристройку к дому сделать, что ворота новые
поставить, что избу на проезжем месте срубить, что...
— Ну будет, будет тебе, довольно! Закаркал, как старая баба, всякой
брехне веришь, а еще умным мужиком считаешься. Стыдно тебе, Алеха! —
сдерживаясь, убеждал я товарища.
Дрова были нарублены, и копалуха давно уже варилась в котелке, а мы
сидели у огонька, покуривали трубочки и с нетерпением ждали
похлебки. Наконец поспела и она, мы выпили по рюмке водки и закусили
вплотную. Но было уже поздно; ночь была хоть и морозная, но тихая, и
звезды как-то особенно ярко горели и точно заглядывали на нас сквозь
хвою близстоящих сосен и громадных лиственниц. Мы сходили на речку,
прорубили прорубь и поставили лошадей к корму. Все это делалось
обыденным порядком, но треволнения дня нас, видимо, беспокоили,
что-то точно ерошило за плечами и, чувствуя эту ненормальность, мы
как бы скрывали друг от друга это тяжелое состояние. Однако ж, придя
к ночлегу, мы практично устроились и улеглись спать. Но — увы! — сон
нас оставил, и мы только насильственно шипели, стараясь уснуть.
Наконец я не выдержал, вылез из-под теплого одеяла, закурил трубку и
уселся к огоньку.
Смотрю — вылез и Алеха из-под своей шубы, набил тютюнком носогрейку
и подсел ко мне. Долго, долго, далеко за полночь протолковали мы
около огня и переговорили, кажется, все, что было за пазухой. Не
забуду я этой беседы. Вот где сказывался простой человек, видавший
всевозможные виды и перенесший столько горя и превратностей судьбы.
Частенько у Алексея навертывались слезы, но он таил их и только
выдавал себя в это время тем, что неожиданно смолкал или говорил
как-то порывисто, в нос, колупая и раздувая давно погасшую трубку.
Жалею, что не место говорить об этой беседе, а много в ней
интересного и поучительного. Ну, когда-нибудь, до другого раза.
Дня через два мы благополучно добрались до дому, на Карийских
золотых промыслах, и снова помаленьку стали приготовляться к
следующей поездке в тайгу.
Как бы там ни было (не смейся, читатель), но вскоре наступило то
время, что пришлось невольно вспомнить притчу Алексея. В августе
того же года у меня вдруг захворал первый сын Александр, совершенно
здоровый и крепкий мальчик, и неожиданно скончался 29 августа, так
что 30-го числа, в день своих именин, по милости пьянства наших
мастеров мне самому довелось обивать гробик сыну (тоже именинничку)
и в это же тяжелое время принимать знакомых поздравителей. Можете
судить, в каком настроении я встречал и провожал гостей. Но всех
тяжелей был визит Алексея Костина, когда этот клейменый человек
пришел проститься с Сашей и поздравить меня.
Пришел он бледный, с запекшимися губами, красными веками, но глаза
его как-то сухо горели; пройдя к столу, он мельком, но пытливо
взглянул на меня, помолился образу, поклонился покойнику, медленно
перекрестился, протяжно поцеловал Сашу и торопливо хотел выйти, но я
подал ему рюмку. Алексей молча взял ее трясущейся рукой, молча выпил
и молча, едва сдерживаясь, вышел в сени...
Мы поняли друг друга...